Мои гуси-лебеди [рассказы о детстве] - Георгий Дмитриевич Гулиа

— Слушайте меня внимательно, — продолжала мама. — Тридцать лет тому назад… Слышите?.. Ровно тридцать лет тому назад ваш папа стал человеком самостоятельным, он составил абхазскую азбуку и начал преподавать в школах. Тогда ему было всего восемнадцать лет…

Мы знали эту книжку — такую тоненькую, в переплете. Читали ее в школе. Она была обернута в газетную бумагу для пущей сохранности.

— Так вот, будет юбилей, мальчики. Будет праздник. Очень скоро. И вы вовсе не должны шалить в школе, должны прилежно готовить все-все уроки.

Поставив перед нами тарелки с супом, в котором плавала непонятная зелень, мама занялась холщовой рубашкой, заметывая последние петли и пришивая мелкие костяные пуговицы. Ее очень заботил пояс — ведь к рубашке-косоворотке нужен приличный пояс. Абхазский пояс с серебряными бляхами давно выменян на кукурузу, так же как все географические карты — на молоко. Однако бабушка Фотинэ порадовала маму: путем сложного обмена добыт пояс (простыня — белая мыльная глина — зеленое мыло — пшено — солдатский ремень), и юбиляр наверняка может подпоясаться. Это действительно был солдатский ремень — широкий, неплохо сохранившийся.

С праздничными брюками дело обстояло так: форменные диагоналевые брюки учителя гимназии — это моего отца! — были реставрированы, выкрашены в темный цвет, где надо — заштопаны и выглажены. Получились почти новые брюки!

Отец ходил в дешевых сандалиях. А требовались для вечера ботинки. А где их взять? Но нам и тут повезло: на чердаке обнаружили — это мы с братом! — черные ботинки. Их почти износил отец, но выбросить пожалели. И вот пригодились-таки! Сапожник, работавший недалеко от нас под широкой мимозой, прибил набойки к ботинкам, как следует пришил дратвою подметки, обновил рант специальным инструментом и выкрасил верх под лак. Он даже шнурки достал новые, довоенные, чуть ли не времен начала мировой войны.

— Чем хуже новых? — сказал сапожник, возвращая нам ботинки.

После этого всю тяжесть подготовки к юбилейным торжествам пришлось испытать и нам, детям. Мы, мальчики, с мамой таскали ведрами воду (все с того же двора Джарагетти), потом нас мыли зеленым желеобразным мылом (поочередно) в оцинкованном корыте. Ну и натерпелись же мы! Это мыло буквально разъедало глаза, слезы текли ручьями.

В один прекрасный вечерок мы всей семьей двинулись ко второму государственному театру (позже — кинотеатр «Апсны»). В фойе театра играл духовой оркестр, перед театром толпились люди. Нас встретили, отца под руку увели на сцену, а бабушку и маму с детьми усадили в ложе на втором этаже.

Театр был переполнен. Мы сверху с удивлением разглядывали продолговатый зал, особенно занавес. Нам казалось, что занавес бархатный, а бахрома толщиною с добрую руку — из чистого золота. Бархат висел очень красиво — со складками, кое-где складки были оттянуты в стороны тяжелыми канатами — опять же из чистого золота, как и бахрома. Золото в сочетании с малинового цвета бархатом действовало на нас неотразимо.

А еще и люстра…

Люстра состояла из множества стеклянных бус размером с грецкий орех. Она представляла собою как бы конус, обращенный вершиною вниз, а поверхность конуса словно бы усеяна теми самыми бусами, а внутри полого конуса масса электрических лампочек — может, целая тысяча, может, миллион, а может, биллион. Это мой брат подсчитывал количество ламп. Спорить с ним было трудно: люстра ярко светила, и пересчитать все лампы — все равно что невооруженным глазом считать пятна на августовском солнце.

Три раза прогремел гонг. Мама сказала, что это именно гонг — это же ясно: у него низкий, гудящий звук. И тут случилось поразительное: бархат малинового цвета и золотая бахрома с золотыми канатами ушли куда-то вверх, наверное, сквозь крышу (а куда же еще?), причем не шелохнулась ни единая складка и не дрогнули канаты, точно все они были из единого материала (может, из дерева).

За занавесом оказалась сцена, а на сцене — много людей. Все они полукругом окружали нашего папу, который выделялся прекрасно отбеленной холщовой рубашкой и широким поясом. Он стоял ровно, как в строю, смотрел куда-то прямо перед собой, возможно, на нас. Но видел ли он нас? Было далековато от сцены до ложи, и в зале стоял полумрак, в то время как сцена невыразимо сверкала.

Вот что нас особенно поразило: папа со своими друзьями как бы стоял не на сцене, а на широкой аллее — с обеих сторон высокие, стройные кипарисы, они уходили вдаль, а в самом конце аллеи (может, за целую версту от нас) синело море, самое настоящее, живое море. Это было удивительно: что это, вышибли стенку, что ли, чтобы открылся вид на море?

А еще бросились в глаза цветы: их было так много на аллее, что просто удивительно! Цветы, цветы, цветы! Розы белые, розы красные, как в ботаническом саду!

Я забыл сказать, что, когда поднялся занавес, весь зал зааплодировал. И мы тоже. Мы аплодировали свету, цветам, кипарисам и морю, а остальные — неизвестно кому.

Потом выступил Иван Иванович Запорожский — учитель русского языка, папин сослуживец и мой будущий учитель. Был он небольшого роста, в свое время окончил Нежинское училище (то самое, в котором некогда учился сам Гоголь) и проживал в Сухуме из-за «слабости в легких».

Запорожский стоял — теперь я знаю, как это называется, — на авансцене, говорил «по памяти», не заглядывая в книгу, а потом прочитал адрес.

Папу он называл пионером на «ниве абхазского просвещения», говорил об азбуке, которую составил папа тридцать лет тому назад, будучи восемнадцатилетним молодым человеком, немало сказал он хороших слов и от имени своих коллег, преподавателей Сухумской учительской семинарии, и бывшего реального училища, и бывшей женской гимназии.

Потом он обнял папу, и они расцеловались. Бабушка и мама были очень растроганы, а нам, детям, показалось смешно: чего это взрослые дяди целуются?

Брат шепнул мне на ухо: не вижу ли я птичку на сцене? Я встрепенулся. Птичку? Какую еще птичку? Я долго искал ее глазами и не нашел! А брат нарочно не говорил, где она, и меня это начинало злить.

Пока я искал птичку, на смену Запорожскому выступили другие. Все они говорили о папе. Только о нем. Называли «наш уважаемый юбиляр», «наш коллега», «труженик на ниве просвещения», «отзывчивый и добрый»…

Брат наконец сжалился надо мной и сказал:

— Вон там, над морем, справа… Чайку видишь?..

И вправду там летала чайка. Как только я ее не увидел: ее трудно же было не заметить! Какое же это море без чайки!

А